А лес обступал, обступал, затягивал в себя. Прекрасный смешанный лес с
огромными деревьями, с густым подлеском,
звенящий, гудящий, пахучий, он
внезапно раздвигался, и в прорывах просвечивало озеро.
И никого!
Где-то зацокала белка, пробежала кольцом по сосновому стволу,
перескочила прямо над оврагом и вот уже цокает на соседней ели.
Он
задрал голову и зацокал ей в ответ. Белка насторожилась, замолчала,
снова зацокала. "То-то же, понимаешь меня".
Затенькала синица.Он
прислушался и опять ответил на ее собственном языке, так что не
отличишь.
Пропел и расписался длинным звуком зяблик. Он и ему ответил. Этот язык
он тоже понимал.
И говорить на нем умел. Наверное даже лучше, чем на
человеческом. Да, на лесном языке говорить ему было, пожалуй, проще.
С
птицами и со зверьем как-то скорей договоришься, чем с людьми.
Он засмеялся, потом закуковал, потом засвистел иволгой. Это был язык
счастья. А все счастливые понимают друг друга.
Счастливые... А часто ли
он теперь бывал счастливым?
Мальчишкой, в родной деревне, когда он каждый день бегал в лес, лазил по
деревьям, как белка, и, кажется, не боялся ни воды, ни огня,
и ни
мороза, ни жары, вот когда он был счастлив каждый день. А теперь...
Теперь это, пожалуй, редкость.
Однако птицам отвечать не разучился. Нет,
этого уже не отнимешь! Когда он научился этому, он не помнит. Кажется,
всегда умел.
У него самого на каждый лесной звук дрожала какая-то особая точка в груди. Вот из этой-то точки и рождалась песня.
Эх, как он редко теперь бывает в лесу!.. Он остановился. Уперся рукой в
ствол. Тихо. До чего тихо! Вдруг - ноздри его слегка раздулись,
глаза
прищурились: в кустах, метрах в пяти от него стояла лань и, чуть
приподняв голову общипывала куст. Увидала его. Замерла.
Отпустила
дрожащую ветку. И, совершенно неподвижная, глядела на него.
Он тоже замер. И твердил про себя: "Не бойся, не бойся... Я тебя не то что пальцем - мыслью не трону..."
Лань и не боялась. Господи, какой глаз!
Снова стала щипать куст, спокойно, точно никого и нет рядом. Пощипала и медленно ушла в чащу.
Было однажды - и не здесь, в другом лесу - он медведя встретил. И сам
понять не мог, как это было возможно, но он медведя не испугался.
Ничуть.
И зверь не напал, не побежал, А поглядел на него и пошел прочь.
Да, было и такое. Его это даже не очень-то и удивило.
Зверя он
чувствовал. И зверь его чувствовал. Со зверем он был равных. Два зверя.
Две живые души...
И дерево - живая душа. В лесу все живое. А дерево, может, больше всего. И
все-таки с деревом не так, как со зверем.
С деревом на равных нельзя.
Оно другое. И с ним один на один, пожалуй, труднее, чем со зверем. Этого
никому не объяснишь.
Он глубоко вздохнул и задумался. Он сидел в шатре огромного вяза,
прислонившись спиной к стволу. "Душа-то у дерева, конечно, есть.
А как
будто бы и нет. Нет ее отдельно ото всего на свете. Для дерева что он
само, что луч заходящего солнца - одинаково.
Что оно, что этот ветерок,
или вот тот бархатный холм, покрытый розоватым мхом"
Он вдруг поежился. Точно не от холода. Один раз с ним такое было, и
страха никакого не было - одно сплошное счастье. Но это было только один
раз.
Он как будто бы сам сошел на нет. И от этого сразу стал всем на
свете. Все было, а его не было. То есть он был всем.
Но это было только один раз, а больше не повторялось. И с тех пор он
что-то знал, знал какую-то черту, к которой подходить боялся.
Один на
один с ЭТИМ, с НИЧЕМ - это трудно. Легче, если с удочкой, даже если не
надета наживка, или с книжкой, даже если ее почти не читаешь.
Все-таки
еще что-то... Все-таки между тобой и ЭТИМ что-то есть.
Зинаида Миркина "Озеро Сариклен"
